Бледный - Страница 28

И хаоса не будет.

У него отличнейший кусторез… Пока же он уберёт лишь клоуна.

Потом, как и положено, поспешит на работу. Он вытерпит пробку, ибо она — знак порядка. Утром порядок делает вдох — тысячи элементов в него въезжают. Вечером будет выдох — и элементы выедут… И так вечно.

Да, он поедет в банк… И скроет, что огорчён провалом. Он усыпит Левитскую, а, когда она оплошает, он её сковырнёт… Таков порядок, чтоб одному стать выше, а прочим ниже.

Короче, надо думать о мире, а не о хаосе. Именно не увлечься хаотичной борьбой, а, распланировав свой порыв, казнить хаос планово…

Лишь одно плохо.

Плохо, что Лена, бывшая близкой и дорогой, но отнявшая вдруг и себя, и второе близкое и дорогое — дочь — делается средством хаоса.

Он дрожит, он на грани того, чему нет имени. Он один в тумане…

Он один в мире! И сталкивает его в пропасть — Лена… Наверное, улыбается, а он мучается. Стиснув зубы, он застонал и, глядя на клоуна, встал на бордюр грядки. Нужно было дотянуться и полоснуть нитку, чтобы поймать куклу и продырявить… Даже двадцатисантиметровым ножом он не дотягивался, поэтому поднялся на носки. Неустойчивость телесная так соответствовала внутренней, что он злился и даже взмок от боязни упасть в шипы…

Лезвие, качаясь, приближалось к нитке, когда он услышал шаги. Догадываясь, кто это, раздражаясь, что застигнут в такой позе, не успев покончить с клоуном, он упал, когда Лена прыгнула на него, как обычно. Она улыбалась, а он уже знал по лицу её и по жуткому эху в пальцах, что случилось…

Лежали — он на спине, она на ноже, ушедшем по рукоятку между грудей, и улыбка её сменялась тоской. Кровь текла, точно нож открыл кран.

— Хотела… — пыталась она двигать бледными, но живыми губами. — Люблю… Неправда, что я писала… Он мне не нужен, Глусский… — Взор её плыл, язык не слушался. Кровь текла по ночной рубашке.

Он стал трясти жену, с хрипом повторяя её имя. Потом потащил, но, вспомнив, что это опасно, кинулся в дом. Чувствуя, что не может бросить её одну, опять возвратился. Нож торчал. Зная, что лучше бы нож не трогать, Девяткин, рукой под шею, другой под колени, поднял жену. Бежать он не мог, шёл медленно. Положил её в кресло в гостиной. По позе её всё было ясно… Его зашкалило. Он чувствовал что-то, что не было ни отчаянием, ни страхом. Чувства вообще пропали, но обожгла мысль, что хаос вырвался в мир, и Лена — первая жертва.

Он набирал номер «скорой», ткнул уже пальцем в нуль, когда осознал, что «скорая» не нужна.

Лены не было.

Вернулся, взял её за остывающую руку.

— Лена, — шепнул он.

Действовал закон медицины, по которому нож в артерию значил смерть. Когда действовали ЗАКОНЫ — человеческое ничего не значило. Можно было рыдать перед стеной законов — они молчали. Они господствовали, выдавливая из людей счастье, радости и надежды, и оставляли формы, которые отвечали формулам. Мёртвые — идеально им отвечали. Законы внедряли в мир ультиматумы, определяющие путь людей. Лена — мёртвая по одним законам. А по другим — он убийца. Чувства, которые он испытывал к Лене, теперь не нужны ни ему, ни ей. Чувственный сумбур, пылавший за миг до входа лезвия в тело, стыл сиротливо между мёртвой и живым. Сумбур уже можно не принимать в расчёт.

Принять в расчёт следовало иное: что делать?

Ради себя и Кати следовало сберечь остатки счастья, радости и надежд, которые должен был раздавить закон. Он знал: убийство классифицируют как неслучайное. Следователь с кобурой свяжет смерть Лены с гибелью шлюхи. Тут же появятся тесть и Глусский, плюс слуги тестя с байками о его характере. На ноже его отпечатки…

Кому объяснишь смятение, вынудившее в пять утра брести к розам и балансировать на бордюре, когда вдруг пришла жена, а он, падая, дёрнул ножом? Кто примет во внимание привычку Лены бросаться на шею? Видят оригиналов только в себе, прочих считают приводом механизма. Это они — тесть, следователь, присяжные — могли выйти в пять проткнуть клоуна; это их жена могла кинуться к ним в порыве; это они могли балансировать на бордюре с ножом. Позволить подобное другим для них сложно. С их точки зрения, он лжёт, и это подтвердится, когда он начнёт говорить о клоуне, который заглядывал в окна… Он знал: первый же милицейский допрос чреват арестом и помещением в КПЗ. Отволок тело наверх и, уложив в постель, прошёл к спальне Кати. Тихо. Спит… В лучшем случае, у него три часа, затем дочь — не дочь? — встанет, потом приедет тесть, явится горничная прибраться, как он и просил, перед субботним праздником… Труп в постели чреват последствиями, трупы должны лежать в морге…

Он сидел над Леной, глядя в её глаза, а потом вдруг закрыл их пальцем. Так намного лучше, так успокаивало. Мёртвый глаз требовал от него чего-то — закрытый же словно умер… Вся она умерла… Он перенёс труп в кладовку и опустился рядом на корточки, не зная, что делать. Главное — он вдруг понял, что виноват. Он вспомнил раздражение, охватившее его в самый последний миг: он повернулся резко, чтоб оттолкнуть Лену… Он, конечно, не хотел убить, но хотел сделать больно. Милиции, даже следователю с кобурой под мышкой, он бы наврал, что Лене зла не желал. Тестю же он не мог наврать, тесть подозревал. Представив себе объяснение с тестем, он понял: этого не вынесет… Не вынесет и Кати над трупом. Он должен бежать в лес и сидеть там, пока не придёт в себя… Время давило, скоро придут и, застав его в этом раздрызге, поволокут на расправу, не слушая ни про клоуна, ни про Лену, спавшую с Глусским, ни про Гордеева, что вчера его прессовал. Все ангелы — а расплачиваться ему.. Преступники — те, кому выпало быть последним звеном в общей цепи преступлений, не подпадающих под УК, но создающих критические объёмы, ставшие на каком-то этапе гибельными. Он оказался в ненужном месте в ненужный час. Выскочи Лена, пока он не влез ещё на бордюр, было б иначе. Не было бы ничего… Он вспомнил, что она примчалась любя! Она и призналась, что «любит»…